Вместо посвящения

Подвижное, как челюсть, лёгкое на подъём, как коробка ёлочных игрушек, хрупкое. Узнаёшь и совсем после думаешь не об имени, совсем не о нём, а о, знаешь, мутной чепухе там – о мошке, так до конца и не размазанной тут по стеклу, как о комете, о крыше нашего трамвая, о рукаве, которым перед выходом, озарённый тем, что жить так больше нельзя, протирал зеркала, и как теперь тут обнаружить пятно? и тут и там и так и тогда поставленное пятно-сволочь. Вспомнишь тут же жуткие капли на очках, астигматизм фонарей, подносящих к глазам лампочки; высохшие капли – солёные и простые. Вечером прогулка всегда имеет место быть. Вечерние разбитые очки. Мы не расходимся. Разгребать последствия. По траве ладонью. А теперь можно. Остывающие пятна на переносице. Вижу. Совсем плохо, особенно ближе к ночи. Когда отклеивается от земли и свет и лицо и падает на землю зеркало падает на лицо земля, наступившая дважды на одну лужу, в которой пустые улицы все в глубоких дворах; вдоль марли на окнах и стен извести имени Белых Ладоней, у железного жира баков, отзывающихся с задержкой на пакеты глухим басом “воооООт тАААкиим вООот”, у фаюмского цвета матрасов и гаражей, о перила, под ногой, и внутри квартиры вымытые до глубокого отражения печали в глазах зеркала. Он выдохнул и постучал пальцем по толстому стеклу. Если снять изоляцию, то внутри всё скрошится, а так, может быть, ещё немного послужит. Утром. Пока молчали, я услышал, как звенит в кармане, как стукнуло колесо, увидел, как он растерялся и переложил руку на голову, – скрип на повороте, – как упало с плеч, как стало плохо, как же хотели курить. Как пошли по трамваю, плетущемуся в плетении стаккато, остановились и не вышли. Понятно почему. Это не требует отчёта, анализа, раскрытия. Пациента, пинцета, ваты. Хорошо темперированного траура. Равно как и толкования. Как книги, как как бы блаженство, состоящее из непрерывного взросления интересов в неузнавании старого и неполном понимании нового. Как сиплый вороний крик, приголубленный эхом домов, скребущих ветками лбы в непонимании нас. Называть природные явления именами воспевших их поэтов. Голубь Бородина. Мы переглянулись. Просыпаешься. Ценестезия словесного высказывания, аккуратно вспоминаемого из сна. Первое, что выбрасывается из глаз:

Тебе известны вечера, стекающие по кромке Покровки к Пушкинской до северной кривизны Заждавшихся Декабристов; но неизвестны иные ночи; ты знаешь моргание, мокрый песок перечитывания, сметаемый под глаза, сощуренные по направлению ко всем известному солнцу, радугой свисающему с седины сидящего напротив, которому известно, – возможно, даже лучше, чем кому-либо, хоть и по-своему, – всё, что нужно: собачий плач, тень дерева вытатуированная на доме душа бутылки по стене велосипедист зажигающий сигарету и как щенка укрывающий её безрукий старик отбрасывающий стригущую голову тени, идущие по своему маршруту сквозь стрекозий блеск спиц. Всё в порядке. Известен сюжет, герои, их шарниры, биография покинувшего квартиру в угоду городу. Косяк группируется в пульсирующем поточном птичьем; за ним пока ничего, кроме предчувствия. Дверь надолго закрывается, но перед этим он замирает, снимает ботинок и прыгает к самому важному, а потом к открытому настежь окну. Поправь, если не так. Возвращаясь от плотно закрытого окна, Петропавел Зангезин передумал выходить наружу. Причин было много. Многое чаще неизвестно. Тонкий шрифт впечатлений, набранный задолго до выхода, нуждался в применении: хотелось спать, днём заснул, просыпался под подоконные звуки птиц, как бы черпая плазму руками, передвигал кровать, передвигаясь взад-вперёд, ждал и снова ложился обратно, думал, ни о чём не думая. Гнал, но держал. Слушал ночь до утра, пока из шкафа не выпал дёргающийся мотыль. Вот тогда-то.

Мне не нравится, где мы живём. Сизый отлив под глазами. Беспомощность. Перебирать одежду. Не пропадать добру. Не забыть запомнить. Через сколько-то вернусь, а пока Бересклет Затерянный в глубокой, как молчание, ночи. Этого хватит на семь слов. И обратно. Но прежде из комнаты в комнату в трясущемся ожидании, в надежде находить, что удивлён присутствию себя в ванной с рукой на кране; и парафиновый свет, – luz fría, как учили, – как безмолвие, как сон, и всё, что после – тоже холодное, к чему хорошо липнут губы, придерживающиеся безмолвия, и не отлепить языка, и капéль слюны. Осип решил, что за дверью протянулась лестница, а за чередой пролётов – двор, откуда, переждавший дождь и курящий уже с минуту, шёл, нашаривая землю под шагами, бледнея под стать дыму-занавеске, вышедшей на прогулку. И обратно. Двое под окнами, двое у переулка, двое никто ни для кого – просто так. Далее для себя. Одно предложение. Два предложения. Три предложения. Могу ошибаться, но это так же приятно, как взять квинту, и так же бессмысленно. Снова просыпаешься. Локоть зашёл в подъезд, и дверь закрылась быстрее, чем должна была. Смотреть фильм вдоль окон – быстро и виновато, не задерживаясь, – как на фотографии и имена тех, в траурном, вдоль калиток – Смирновых, Тихоновых. Гулять, пока не раскрылось Небо всё было быстро И нелепо, как Письмо На Тетрадном листе В клетку. И не рассыпались звёзды. Говорим с тобой на ходу. Осторожно обращаясь с человеком сейчас – потом он будет любим другими. За человеком стоит человек. Передача материала. Сообщение было отправлено в пять утра головой, заснувшей на клавиатуре. Мы все старались посмотреть в глаза друг другу так, как тогда, когда вёлся подсчёт репея, прижавшегося к плечам котёнком, ребёнком. В особенности старался я. (Отлепить жалко). Теперь сфотографируй меня ровно, так: рука на столе в локте, верблюды к ушку, белки́, обои, запах штукатурки, блики на ногтях, two dollar dress, за окном подростки, улыбнувшиеся большой собаке, остались смазанным кольцом, комод, склянка с кошенилью, ноги и подоконник вдоль открытого окна, время: дождь, по полу идёт черепаха, выпущенная за минуту до того, как я попросила сфотографировать меня ровно так, как не получилось. «мне стиот приходить по понедельникам средам и четвергам, в другие дни у меняявкгрлм0/». На обороте засвеченной фотографии он не разобрал ни слова, ни города, тогда, вернув вещь на место, Осип отлип от скамейки и пошёл вдоль запущенных участков, снимая ладонью замешкавшуюся паутину. На плесневелом камне он оставил плащ, перешагнул заборчик, чуть не упав, ударился коленом и очень задумался, – в голове незначительные слова сторонились незначительных слов. Поднявшись с влажной травы, на Осипа вплотную улыбался человек. По-видимому, он был недоволен его поведением, потому что, дёрнувшись, оскалившись и сжав сухое лицо, он прогнал его прочь. Распределение ролей. «Всё хорошо» и глубокое чувство вины, о котором никак. Пнуть животное в шутку. Возможно, он понял, о чём подумал. Не было сомнений. Здесь я хотел бы закончить. Фрукты, мороженое, пакет. Возвращаясь домой, я услышал с соседней улицы: “…”. Долго не моргая, Осип думал. И событие, и рассказ – всё это могло сильно обидеть или разозлить тех, кому будет об этом рассказано. В это время за значительным зданием без фасадов, в отсутствии окон которого были видны облака, пролетал самолёт. Подвинув стекло подошвы, Осип присел на ступени между этажами, повторяя невыводящийся мотив, – город мнился ему кустом в пролетающем тумане, через который страшно идти, – засунул руки под мышки, прижал голову к груди и свернулся, как кровь на поверхности бритвы, соскользнувшей с подбородка в сон, приставший к Петропавлу в ванной, стены которой делались всё белее, потолки – темнее, кран, урчащий во все стороны, – громче и злее. Углы. В чём-то мы оказались схожи. Фонарь знал цену ночного дождя. Вчера лопнули трубы; в дверь время от времени стучали. Всё нормально. Наверное, нужно было открыть, – просыпался и ложился на пол; просыпался и с пола уходил на ступени, выпрямляясь, – чайник сломался, было жалко зазря смоченной заварки. Мы будем пить воду и есть яблоки – Петропавел ушёл в другую комнату, и тут же забыл зачем, и тут же забылся в уборке. Сойтись, не вернуться, сбежать – напрасно клубился дым, закрывалось окно, пился кофе, принимался за своё дождь, были надежды на сон, пятно протиралось сухой тряпкой. Кстати, опять просыпаешься. Пыль, как медленная паутина, снималась рукой. Слова “разговорная практика”, “островок безопасности”, “как курица лапой” не нарадовались своей красоте и не требовали иных соседств. Я вижу всё нормально нормально, всё хорошо, нормально, спасибо, не надо. Вернувшись, он был в порядке. А как всё-таки жаль, что мы не услышали, как разгоняется чайник, перебивая нас. В плафоне мухи, как негатив звёзд. Пока перевозит, окунуть руку в воду. Тебе не страшно? Нет, немного. Как хорошо всегда чувствовать себя хорошо! От холода дрожит занавеска. Тебя каждый раз будто и нет. Нет наверное да. Время: дождь. Что? Дождь. Это да, это да. Всегда тут так холодно? Нет. Ну и славно. Во́т так во́т. Слышишь? это фуга. На ступенях холодно. Петропавел выпустил из рук кружку. Мимо ночного города лежат места, которых никто никогда не видит, они называются так – “город”. Ритмический сбой в системе п- овествования.

-риглядись-зажмурься. Выходи-иди. Стой-стреляй. Бойся-прячься. Укрывайся-кутайся. На тротуаре загляни в раструб валторны, крикни туда что-нибудь о том о сём, похвали, обругай, дай знать, что прочитал. Ведь молодому автору прежде всего важно внимание, уделённое его скромному творчеству. Моё лицо не влезает в эту посмертную маску – не в форме дело. Не в форме, не в настроении. О пятом о десятом. Правила уличного движения: заглядывать в окна, искать места, скучающие без людей, смотреть за угол. Дыра в заборе имеет право зваться народной тропой.
В чём дело? Что-то случилось? Всё нормально. Наблюдая закат в метро, возвращаясь к изучению языка. Перелёты и недолёты.

Откуда взялась у тебя эта страсть к свету и отражениям? Кто первый поймёт, тот и друг. А пока отвлечёмся на перебирание мелочей. Пока я писал это, успело похолодать, если решу написать ещё что-то, успеет похолодать.

Хуже звука упавшего болтика. Escribo con el lápiz verde el nombre del pintor griego. Характерные больничные ступени. Наблюдается потепление во времени, где ты призрак, а родители ещё спят. Осталось протянуть через все предложения нить, чтоб конечности двигались равномерно. Осталось судачить за стенами.

Выйти навстречу умом, – теплее, теплее, – а когда наконец придёт, то не заставит ждать, чтоб сказать: «К испугавшейся жизни нужно медленно, с лакомством на вытянутой руке». Терпения и бесстрашия; закроешь глаза — и снег по оврагам, шум, крик в голове, толпа, мысль по дуге уходит к реке, замёрзшей во мгновение ока. Зайти в магазин во сне равноценно смерти. И просыпаешься.

Осип поднимается на чердак. Это приносит покой, когда оттуда он слышит и видит немногочисленных прохожих и человека, ступающего на носочках, чтоб не намочить ноги в ботинках с избитой подошвой. Ему это нравится. Ему совсем не одиноко, он думает о том, как бы так провести день, чтоб не сожалеть о потраченном времени. Он видит в окне кошку и цветок. Кошка довольна. Он заходит за угол, откуда выходят весёлые люди, к которым он с ходу испытывает презрение. Непременно нужно писать. Вечером он запишет это теми же руками, которые не брали телефон. «Среди размышлений о ночных видениях, когда сон находит на людей…». Это приносит покой и не вызывает раздражения, как перебирание одежды, как чёток.

Всё будет тихо и честно

редкая необходимость жить

И да, ты точно знаешь, что речь идёт о цитате, ты знаешь, что я имею в виду. Песок заварки, ночь, стук спускающихся шагов, человека за собой. Имя (оно чудно), чужую душу, открытые двери. День, потраченный на протирание глаз.

Осип взял и полетел

здесь мы, кажется, подводим черту